После вынужденного перерыва мы возобновляем публикацию рассказа Михаила Алексеевича Верещагина.
Поговорив, Тимофеич, перейдя по мосту через реку, двинулся по насыпи. Находясь под впечатлением разговора с Петром, он
задумался. Как же так? Ему была непонятна Советская власть: пренебрежение к жизненно необходимым делам и строгая опёка в
мелочах, многочисленные ограничения. О разборках властей наверху он мало что слышал – в ихнем углу было тихо. А его
родственники приняли власть, и более того, многие занимают в ней какие-то административные места. Сын Александр, зятья:
сегодняшний Петр и красносельский Андрей – председатели колхозов; Василий, и тот секретарь сельсовета. Неужели они не
видят: не выкладывается народ – многие в полсилы работают на колхозном поле. Пестерь слышал бормотанье мастера, но ничего
стройного в его памяти не отложилось.
Вошли в лес, прошли тёмную низину, где царствовали елки. День запасмурился грядами облаков, и внизу cтало неуютно и темно.
Поднялись на пригорок, показалась поляна, где было светлее, стояли лиственные деревья, в основном: березы и кое-где
осины. Лес здесь был редкий, а земля травянилась зеленью. Березы росли неравномерно – небольшими сгустками. Иногда из
одного корня рассыпались веером три – четыре ствола. Но эти были не очень чисты: более светлыми, аккуратными были красавицы
одиночки, свободно и равномерно раскинувшие свои кроны на все стороны. По земле медленно ползла тень, окрашивая в
изумруд темно-зеленую траву. Как по волшебству, поляна преобразилась: стало намного светлее, стволы берез засияли, отражая
лучи солнца, порозовели-похорошели, будто девки, пришедшие на вечёрку.
Тимофеич, при виде белоствольного великолепия, внутренне помрачнел: немало он своей профессией изуродовал этой живой
красоты, переведя её в бездушную хозяйственную и бытовую утварь.
Немного походив, мастер остановился у березы без бересты снизу: метра на два виднелся, как запекшаяся кровь, темно-
коричневый подкорок. Тимофеич его любовно погладил, и пестерь с чувством нежности уловил: «Это твоя мать».
Отойдя, Тимофеич остановился у березы среднего возраста со снежно-белым одеянием. Ножом провел разрез сверху, не доведя
немного до земли, и, кое-где помогая заостренной палочкой, стал отслаивать бересту, которая с легким потрескиванием, как
бы с удовольствием, отпрядывала. «Вовремя пришёл», – не без гордости за свой опыт подумал Тимофеич. Еще сняв бересту у
пары деревьев, Тимофеич, разделив её на удобные для переноски куски, вложил один в другой и нетуго связал веревкой. Хотел
рулончик положить в пестерь, но он высоко и неряшливо смотрелся, пришлось нести его на плече. В тот же день береста была
разрезана на неширокие ленты и связана в стопки.
Затем были заготовлены лыки: аккуратно обрезанные с обеих сторон ленты шириной в три сантиметра, – и снята верхняя тонкая
кожица с поверхностными невесомо-трепетными полосками. Под ней выступила бледно-каштановая скрипучая подложка.
Задуманную корзину Тимофеич начал заплетать со дна, перекрещивая лыки между собой под прямым углом, выплел чуть побольше
предполагаемого дна корзины. Уплотнив стыки, закрепил по периметру щелевыми черемуховыми зажимами. По диагонали клетки в
соотношении один к двум начертил чертилкой дно корзины. Отгибая лыки вверх под прямым углом, выплел бок корзины, потом –
соседний, помогая колычегом и отрезая лишнее, сплел их между собой. Поверху проложил обвязку – лыко в два раза уже
основного, заплел, оставив по два лыка посредине корзины для заплетения ручки, основа которой сделана из черемухового
прута. Корзина готова. Пестерь, наблюдая всё это, уяснил своё происхождение.
Рабочая жизнь пестеря продолжалась. Ранней весной его брали сплавщики леса, и он, лежа на неокоренных бревнах около шалаша,
с любопытством смотрел на тугие струи воды, несущие плот, а в тёмное время подолгу глядел на изменчивое пламя костра,
который всегда горел для сигнала и варки еды. Переживал вместе со сплавщиками авралы, когда на крутом изгибе реки плот
упирался лбом в берег, а заносившийся хвост грозил перегородить русло реки и заклинить древесную гусеницу. В этих случаях
сплавщики неслись с баграми в голову и изо всех сил отталкивались от кусачего берега.
На сплаве он впервые увидел город: огромные дома, железные кони и скопище людей. По возвращении со сплава он ехал поездом,
лежа на багажной полке жесткого вагона. Ехал быстро: всего полтора дня с пересадкой, тогда как сплав плота продолжался
почти три недели. Вагон периодически с легким стуком потряхивало. Но эта езда была необычно приятна по сравнению с санями,
когда на раскате ты мог вылететь с розвальней, а если возница не заметит, так и снег заметет – прощай, родной дом. На
телеге же – такая тряска, что, если не очень загружен, подпрыгиваешь на каждом ухабе. В вагоне: тепло, не дует, и лежишь,
как у себя дома.
Здесь его беспокоило только одно: он всегда вздрагивал, услышав утробный бычий рёв. Недоумевал – откуда здесь столько
быков? Он не мог самостоятельно связать этот рёв с предупреждающим сигналом паровоза. В это время он бывал набит
городскими гостинцами: круглые желтые бублики и круги красно-коричневого мяса, пахнущие чесноком. Иногда – новые ботинки,
отрезы ситца, городские рубашки или штаны. Тогда пестерь являлся основным носителем радости для домашних сплавщика. Стоя
порожним, он видел веселую суетню с его поклажей: ребятня грызла сушки, а взрослые примеряли обновки, передавая их друг
другу.
Продолжение следует.
