Поздним вечером батарея скрытно занимала новые позиции. До самой темноты устанавливали пушки и расчищали от кустарника и мелколесья сектор обстрела, орудуя лопатами, топорами и пилами. А рано утром по противнику был нанесен удар. Но спустя некоторое время нас засекла артиллерийская разведка немцев, и батарея попала под огонь противника.
Один из близко разорвавшихся снарядов буквально разметал расчет нашего орудия, солдаты попадали кто куда. Сам я с места наводчика орудия взрывом был отброшен в сторону и сильно ударился головой о станину пушки. Но, как бы то ни было, солдаты один за другим вставали на свои места для ведения стрельбы.
Не поднялся лишь мой сокровенный друг Саша Любимов. Мы начинали службу за год до начала войны в Приморском крае, в артиллерийском гаубичном полку, который сплошь был укомплектован выходцами из Сибири, Забайкалья и с Дальнего Востока. Лишь мой друг был из Москвы.
Это был обыкновенный заводской паренек. Жил до призыва на Чистых Прудах столицы. Работал на заводе. Дома осталась молодая жена с маленьким сыном. Тяготы военной службы, а потом и фронтовой сблизили нас – мы тали друзьями. Помогали друг другу и все время были вместе.
Шансов выжить на той войне было мало. Мы это отчетливо понимали, а потому дали друг другу слово: если кто-то из нас выживет, то обязательно навестит семью друга и расскажет его родным про нашу жизнь на войне и про гибель товарища.
Вместе с Сашей мы и прибыли в октябре 1941 года в составе нашего полка на советско-германский фронт, проехав через всю страну по Транссибу. До сих пор как-то все обходилось. Хотя прошли через многие бои и бывали в разных переделках.
И вот случилось то, чего боялся каждый солдат на войне. А больше всего боялись попасть в плен, а также серьезного ранения в живот, когда солдат умирает долго и с большими мучениями. Солдаты между собой говорили, что если и суждено погибнуть в бою, то пусть это будет быстро и без мучений.
И вот мой друг лежал на спине и корчился от боли. Осколком снаряда ему буквально разворотило брюшную полость. Было понятно, что дни и даже часы его на этой земле сочтены. От боли он сильно страдал и все спрашивал, когда ему окажут помощь. Мы, как могли, успокаивали его, хотя было ясно, что в тех условиях помощи ждать неоткуда. Шел бой, мы должны быть около орудия, а потому унесли раненого метров за тридцать за позиции в лес и там оставили. Больше помочь ему мы ничем не могли.
В возникшей через некоторое время в бою паузе весь расчет орудия бросился к нашему товарищу, а один из солдат взял с собой лопату, полагая, что Саша уже скончался и его необходимо похоронить. Но он был еще жив, и солдат невольно спрятал лопату за спину. Тут снова разгорелся бой, и мы поспешили к пушке. После боя вернулись, но наш товарищ лежал уже без признаков жизни.
Если была возможность, убитых всегда хоронили солдаты из его орудийного расчета. Хоронили очень и очень быстро, ибо в любой момент могла поступить команда на смену позиции. Пушки цепляли к тягачам, и батарея через считанные минуты покидала позиции. Считалось, что в этом плане убитому повезло: он был прибранным, а не брошенным. Происходило это следующим образом. Из вещевого мешка убитого брали полотенце и заматывали ему голову. Затем тело заворачивали в шинель и клали в могилу. А она копалась всего глубиной на два штыка лопаты. Никаких памятников, конечно, не ставилось Нехитрый солдатский скарб, а это бритва, зеркальце, кусок мыла, махорка разбирали товарищи убитого. Они же писали письмо родным погибшего.
Вот так и похоронили моего друга. Причем после этого через считанные минуты поступила команда на смену позиции. Вскоре небольшой могильный холмик потерялся из виду.
Когда позволила обстановка, я написал письмо жене и сыну товарища и подробно описал гибель их мужа и отца. Затем, уже будучи в госпитале, отправил еще одно письмо. Ответа не было. После войны делал запросы в различные организации с целью отыскать семью фронтового товарища, но всегда получал отрицательные ответы. Бывая в столице, пытался найти семью друга, но безрезультатно.
Однажды был в Москве месяц на курсах и вплотную занялся поисками. Был даже в Мосгорисполкоме, где мне прямо сказали о безнадежности попыток. Война, дескать, сдвинула с места миллионы людей и трудно что-то установить. Шло массовое строительство, под которое сносили не только кварталы старого жилья, а целые районы.
Я так и не нашел семью друга и долг свой не исполнил. И это всю жизнь меня угнетало.
Послесловие.
Эти воспоминания Анатолий Федорович Овчаренко оставил своим сыновьям, один эпизод из которых публикуется со слов Станислава Анатольевича Овчаренко.
Таких было довольно много. Среди них и А. Ф. Овчаренко, который после излечения комиссией был признан негодным к строевой службе. На фронт он больше не попал, а остался служить политруком при госпитале. В этот период он познакомился со своей будущей женой и всю оставшуюся жизнь прожил в Опарино, работая в различных организациях. Долго возглавлял Опаринскую восьмилетнюю школу.
А главное – из семи детей его мамы пятеро прошли всю войну и вернулись домой. Вернулись домой с фронта и многочисленные родственники. Ведь у матери Анатолия Федоровича было девять братьев и сестер, в свою очередь тоже имевших большие семьи. На всю эту большую родню одна потеря: у Анатолия Федоровича погиб на войне двоюродный брат.
Случай невероятный, который после войны долго обсуждался на страницах газет, в том числе и центральных. Говорили, что на весь Советский Союз есть только одна такая счастливая семья. И проживает она в тогдашней Бурят-Монгольской автономной республике на берегах Байкала. И это, со слов Анатолия Федоровича, как-то воодушевляло на будущую мирную послевоенную жизнь.
На снимках: Анатолий Федорович Овчаренко, коллективное фото работников эвакогоспиталя – встреча через сорок лет после Победы.
Фото из архива Опаринской центральной библиотеки.
Много чего мы не доводим до конца.Много и по не зависящим от нас причинам.
Сердце замирает, читая эти строки.
Наши деды и прадеды достойны того, чтобы их Подвиг помнили поименно.
Склоняю голову перед памятью героев!
Низкий земной поклон ветеранам…
Мой папа был призван в армию в 1940 году.Сначала попал в артиллерийское училище.Потом началась война,был тяжело ранен,после госпиталя отправили на курсы шоферов и снова на фронт, в 1945 году вернулся в Опарино. Он не любил вспоминать и ничего не рассказывал про страшную правду войны.
А мой дед служил в КГБ, или как тогда называлось – НКВД. Прошел всю войну, был в заградительных отрядах, освобождал людей из концентрационного лагеря Аушвица (Освенцима), ловил бандитов в лесах Белоруссии и Польши, участвовал в разминировании Берлина, разбирал документы Гехайме стаатс полицай (ГЕСТАПО), принимал участие в уничтожении немецких солдат-“шатунов”, то есть тех, кто не сложил оружие после капитуляции Германии, а нападал на русских солдат под покровом ночи… И никогда не рассказывал всех деталей. А 9-го мая напивался так, что только молча плакал, бабушка закрывала дом, и сидела с ним весь день и всю ночь, а он просто сидел и пил. А водка его будто не брала. И Парад Победы он никогда не смотрел, просто выключал телевизор, и отворачивался к стене, и фильмы про войну не смотрел, говорил, что все это сказки, а на самом деле не дай бог увидеть то, что видел он.
Чуть не забыл. Наград у него было видимо-не видимо, но он никогда их не надевал. И китель его я видел только однажды, и то мельком, и дед прикрикнул на бабушку, а она тут же его снова спрятала. А когда он умер, бабушка собрала все его записи, и китель с наградами, и отправила какому-то его начальнику, сказал, что дед так велел сделать. Но так мне и не дала посмотреть ни его записей, ни кителя.
Мой прадед тоже служил в НКВД. Мама моя ничего не рассказывает и не показывает, кроме, как повторяет слова деда :”Страшно, не дай, Бог, никому пережить.” От себя добавляет:”Велел показывать только снимки с ним в мирной жизни. О войне вспоминать не любил.”