Мы продолжаем публикацию очерка Владимира Арсентьевича Ситникова «Волгарица, Волгарица» («Наш современник» №6, 1989).
Мощный «Урал» был внушителен. С высоты его колес все казалось трын-травой. И шофер Юра, молодой, словоохотливый, хваткий, вызывал уверенность в успехе путешествия.
Однако чем дальше мы ехали, тем меньше становилось у шофера надежды и оптимизма добраться до Моломы, где ждет нас «капитан поперечного флота». Тяжелая машина, как ледокол, ломала в лывах лед, буквально ползла на брюхе, оставляя крошево , нависала над головокружительными спусками, и Юра всякий раз раздумывал, то ли бросаться с крутизны, то ли попятиться. А возле Сапоговской, остановив «Урал» на бугре, чтобы ясна и понятна стала вся вздорность моей затеи ехать на машине, сказал сокрушенно:
– Капец.
И мне стало ясно, что даже мощному лесовозу не под силу одолеть осеннюю стихию.
Я спустился на землю, утешая себя тем, что у ходьбы пешком огромные преимущества перед ездой на вездеходе. Один мой хороший знакомый, колхозный председатель, часто говорил: «Машина – транспорт бюрократический, едешь – никого не замечаешь. А пешком или на лошадке – милое дело».
Шел, глядел окрест, и являлись из памяти самые близкие, доходчивые строки: «Унылая пора – очей очарованье». Прав, сто раз прав Александр Сергеевич Пушкин: есть очарованье в унылой поре глухого предзимья, когда, кажется, природа затихла, вслушиваясь в приближение стужи. Нет той яркости красок, как в сентябре, но очарование сохранилось. Бескрайнее море хвойного леса и серое низкое небо. Листва давно опала и стыло шуршит под ногами. Зато манят яростно красные кисти калины. Они настолько сочны, что, кажется, брызжут соком.
Добрался я пешком до неприютной, холодной, взбугрившейся Моломы уже после полудня. На реке хрупкие стеклянные забереги. Шуршала глухо шуга, напирая на бревна самодельного плота-парома. А чуть похолодает еще, и сцепятся льдины, начнется ледостав. Успеть бы, не ударил бы настоящий мороз.
На неприютном берегу алюминиевая лодка с веслами, запертыми на замок, а обещанного капитана не видно. На всякий случай подал голос на противоположный берег, где притулилась избушка на курьих ножках, очевидно, предназначенная для перевозчика. Передразнив меня, откликнулось эхо, а людские голоса не отзывались.
Человек, затеявший путешествие по здешним местам, должен быть терпеливым, потому что две трети времени в дороге, как ни спеши, надо класть на ожидание транспорта. И я стал ждать.
Наконец, возникла на тропке суетливая фигура в черном. Некрупный, вроде подростка, человек шел размашисто и сосредоточенно. Это и был «капитан поперечного флота» Иван Устинович. Правда, по случаю надвигающихся морозов – не в парадной капитанской фуражке, а в старой шапке, но деятельный и нацеленный.
– Недавно ведь ждешь, – не спросил, а утвердительно сказал он. – Сейчас переправим. А я в медпункт бегал. Так-то неотлучно тут бываю.
Весь на виду был Иван Устинович и ничего про себя не утаивал. Такой же простоты ждал от людей.
– Толкай лодку-то, – шустро схватив весла, распорядился он.
Я оттолкнул лодку от берега, вскочил в нее, и мы поплыли к парому.
– Берись за проволоку-то, – приказал мне Иван Устинович, когда пристали к плоту. Я схватился за трос, перегородивший реку, чтобы двинуть паром к противоположному берегу. – Шибко крепко тут дело надо знать, – предупредил он. Думаешь, зря Пугачева про перевозчика поет? Понимает, где берег левый, где – правый.
Мы азартно потянули за проволоку и перестарались, угодили не туда, куда рассчитывал Иван Устинович.
В конце концов паром все-таки причалил туда, куда полагалось по замыслу «капитана поперечного флота».
Я пошел по берегу, стараясь ухом уловить гул обещанного трактора. Однако кругом стояла первозданная глухая тишина.
Когда дорога повернула в чистый бор-беломошник, я даже обрадовался, что нет трактора. Я шел в тишине, любуясь ровными, будто литыми из меди, соснами и думал: не зря говорят, что березовый лес – чтобы веселиться, еловый – удавиться, а сосновый бор – богу молиться. И вправду, этот чистый, проглядный лес с песчаной ровной дорогой вызывал успокоение и тихую радость, настраивал на философский лад; думалось о суетности человеческих дел, о вечности и мудрости природы, о благодатной тишине, которой так мало теперь на земле.
В беломошнике рдели кисточки сладкой перестоявшей брусники. Видать, много ее здесь, раз не все успели выклевать бородатые краснобровые глухари и пестрые тетерки.
Уже поредел бор. Вот и опушка. За ней покатистое поле с нежной, матово подернутой инеем озимью. Когда шел, из-за горы росла деревня, поднимаясь высокими северными домами-пятистенками, где все под одной крышей: и хлева, и сараи, и клети. Волгарица!
Около изб прибрано. Березовые поленницы сложены то по-здешнему стожком, то вытянуты вдоль прясел в длинные баррикады.
В огородах пусто. Даже не торчат капустные плешатые кочаны, вырубили их хозяйки, пустили в засол, а верхний лист подобрали для кроликов. Только накренившееся одноногое пугало размахивало рукавами, словно собиралось удрать невесть куда от холодов и сиротства.
С высокого крыльца одного из домов, ковыляя, с радостным плачем кинулась навстречу мне шустрая, словно жужелка, женщина.
– Ой, Васенька, жданной, начала она и осеклась, поняла, что обозналась. Потом долго извинялась. – Прости уж старуху, думала, что Вася мой. Он тоже очки носит, дак.
Мне с грустью подумалось: как же долго, трепетно, терпеливо, но тщетно ждут своих сыновей в дальних деревнях старухи-матери и как редко радуют их своим посещением застрявшие в городском житье сыны и дочери.
Очерк Владимира Ситникова «Волгарица, Волгарица». Часть 1
Очерк Владимира Ситникова «Волгарица, Волгарица». Часть 2
Очерк Владимира Ситникова «Волгарица, Волгарица». Часть 3
Продолжение следует…
